Дикий Имбирь[Отверженная] - Анчи Мин

В любом случае я только помогла обвинителям. Теперь они могут отправиться к генеральному секретарю, который наградит их как героев, они получат продвижение по службе, и им торжественно вручат медали, генеральный секретарь мог быть спокоен: партия не ударила в грязь лицом, а для народных масс моя история должна послужить предупреждением, они должны усвоить урок. В этом обычно и состояла цель публичных казней.

Я подумала о бывшей подруге. До того как меня навсегда лишат солнечного света, а Вечнозеленый Кустарник будет расстрелян, я хотела бы узнать, что она чувствует. Я хотела услышать, что теперь она думает о затеянном ею спектакле.

Я не держала зла на нее. Я ненавидела только себя за то, что уговорила Вечнозеленого Кустарника участвовать в слете.

Наконец я поняла, что мне нужна прежняя Дикий Имбирь. Ирония судьбы была, или, по крайней мере, мне так кажется, в том, что, когда встал вопрос, кого же спасти, я в первую очередь думала о подруге. Я все время удивлялась, почему я не выдала ее ради спасения жизни Вечнозеленого Кустарника. Почему? Кого я на самом деле любила?

Рассудок не давал ответа на этот вопрос, но и поступком моим руководил отнюдь не рассудок. Что же теперь так смущало меня?

Думала ли я тогда, что Вечнозеленый Кустарник все-таки не принадлежит мне? Осознавала ли я, что на самом деле он всегда любил только ее? Опасалась ли я этого? Не сомнение ли в том, что Вечнозеленый Кустарник никогда не будет моим, мешало мне любить его? Или было что-то еще? Что-то совершенно иное. Например, если бы его не было, Дикий Имбирь и я могли бы стать ближе? Впервые я задалась вопросом, не в нее ли я была влюблена на самом деле? Чем еще объяснить то, что ради ее безопасности я пожертвовала жизнью любимого? Не проще ли стало бы тогда признать, что Вечнозеленый Кустарник никогда не переставал любить Дикий Имбирь? Разве не то, что вопреки всему они продолжали любить друг друга, так ранило меня? Ранило настолько сильно, что мне пришлось погубить Вечнозеленого Кустарника и саму себя.

24

Свое совершеннолетие я встретила в тюрьме. Я ни о чем не жалела и ни в чем не раскаивалась. Умереть за общее дело считалось честью, мое поколение было воспитано на прощальных посланиях знаменитых революционеров. Я начала готовиться отбывать свое наказание как военнопленный, постепенно смиряясь с тем, что Вечнозеленый Кустарник будет казнен, а я до конца жизни буду оплакивать свою потерю. Могло быть и хуже. Мне казалось, что лучше уж остаться в тюрьме, чем вновь встретиться с Диким Имбирем и мучиться вопросом, почему я не выдала убийцу своего возлюбленного. Тюрьма стала для меня укрытием.

Я пребывала в здравом уме, но меня постоянно преследовала одна навязчивая мысль: потеряв Вечнозеленого Кустарника, я потеряю смысл жизни. Я не могла не представлять себе нашу совместную жизнь где-нибудь в горах в бедной деревушке, где бы мы усердно пытались как-то просветить детей. И от этой мысли слезы всегда наворачивались на глаза.

Я вспомнила историю, рассказанную одноглазым стариком. Он поведал, что однажды ему немало пришлось потрудиться, чтобы объяснить деревенским детям, что такое книга, они никогда их не видели. Он уже был тогда ветераном и просто проходил через какое-то местечко. Я была уверена, что мы с Вечнозеленым Кустарником справились бы с этим лучше. Как жаль.

Странно, но я скучала по Дикому Имбирю. Мысленно я часто возвращалась в наше общее детство. У меня было полно времени. Я прокручивала в памяти эпизоды у школьных ворот, в классе, на рыбном рынке, на уроках Великого танца и в ее шкафу. Я запретила себе думать о Диком Имбире как о маоисте. Образ подруги, звучавший через громкоговоритель, причинял мне страдания. Я предпочитала вспоминать, как она поет по-французски. Я очень трепетно относилась к своим воспоминаниям, это было моим прощанием с реальными людьми, которых я любила больше всех в жизни. Постепенно мне становилось легче.

В тот самый момент, когда мысли мои блуждали где-то в дебрях прошлого, появилась она.

— Следователь, — объявил охранник. Дикий Имбирь появилась из тени и вошла в мою камеру. Она долго неподвижно стояла у двери и наблюдала за мной. На ней, как обычно, была военная форма, волосы были тщательно убраны под фуражку. На запястье у нее красовались новые часы. Мое сердце забилось сильнее. Где-то в глубине души я ждала, что Дикий Имбирь придет ко мне. Я встала, но не для того, чтобы ее поприветствовать, а только чтобы подтвердить ее присутствие.

— Оставьте нас наедине, — приказала она охранникам.

Они тихо вышли и закрыли за собой дверь. Послышалось эхо их шагов, но потом и оно стихло, в наступившей мертвой тишине мы могли слышать собственное дыхание.

Я заметила, как сильно изменилась Дикий Имбирь: она выглядела измученной. Свет исчез из ее глаз, ему на смену пришел сумрак. Я привыкла к бурному нраву подруги, и ее молчание казалось мне странным. Надо найти подходящие слова, чтобы хоть как-то нарушить тишину. Время было на вес золота. Может, мне спросить Дикий Имбирь о своих родных, попросить защитить их. Я хотела, чтобы она передала маме мое послание, чтобы сказала ей, что я совершила свой поступок из-за любви — я обещала Вечнозеленому Кустарнику выйти за него, и это долг жены — отправиться в ссылку вслед за мужем. Но я не смела произнести эти слова.

Дикий Имбирь молча присела на край скамейки. Между нами висела лампочка, от ее тусклого света лицо девушки казалось бледным. Она взглянула на дверь, словно желая удостовериться, что охранники нас не подслушивают. Потом повернулась ко мне в ожидании, когда я заговорю.

А я все не могла раскрыть рта. Несколько минут назад у меня в голове было полно мыслей, но теперь они все исчезли. Я уставилась на ее кулаки на столе. Этими кулаками она била Острый Перец, чтобы защитить меня, — мысль, молнией блеснувшая в моей голове. Я сглотнула слюну.

Словно в ответ на мой взгляд Дикий Имбирь убрала руки. Она сняла свою фуражку с красной звездой и положила ее на стол. Губы ее дрогнули, но она ничего не сказала. Я не могла прогнать мысль, что вижу ее в последний раз, и пыталась заглушить надвигающуюся боль. Потихоньку я начала мысленно составлять для себя ее прощальный портрет, пытаясь сохранить в памяти черты, которые так любила: тонкие брови, миндалевидные светлые глаза, длинный тонкий нос, рот, который мог порой быть таким жестким. Продолжать было невыносимо.

— Клен, ты знаешь, что это было моих рук дело, — наконец произнесла она, — ты знаешь, что это было спланировано, — она говорила низким хриплым голосом. — Почему ты не рассказала правду?